КОВЕНТРИ, Май 1471 года.

Анна Невилл держала в руках ромашку. Как раз шел первый день ее плена, она сидела на освещенном солнцем месте, обдергивала лепестки, один за другим, и аккуратно складывала их на коленях. Она нашла цветок на окне, в тот момент, когда Уильям Стенли проводил их в монастырский общий зал, где они должны были содержаться до того момента, пока он не поспешит доложить своему повелителю, что Француженку наконец-то поймали. Анна не сомневалась, что ромашка должна была стать посланием, чтобы выразить соболезнования, которые не осмеливались выразить словами. Это не было случайностью – это ромашка, но она и знак, оставленный кем-то из симпатизирующих Ланкастерцам. Она была уверена в этом, потому что английская ромашка, по-французски звучащая как «маргаритка», давно была и личной эмблемой, и любимым цветком Маргариты д'Анжу. Анна ничего не рассказала о своей находке, и, когда она ожидала прибытия своего кузена Эдуарда, она заняла себя тщательным измельчением белоснежных лепестков в мелкую пыль. Пять… Шесть…читать дальше Она внимательно пересчитала каждый лепесток. Семь лепестков вырваны с масляно-желтого сердца. По одному за каждый из семи дней ее вдовства. Она подняла взгляд от коленей через зал на свою свекровь, увидев разрушительные следы прошлой недели на ее некогда красивом лице, без жалости увидев. Анна не училась ненависти. Пока она не последовала за отцом во французскую ссылку, она не знала, что значить ненавидеть другого человека, никогда ранее не дававшего причин для ненависти. Однако после Амбуаза она быстро научилась. Она ненавидела Эдуарда Ланкастера даже больше, чем боялась его: ненавидела презрение в его голосе, когда он говорил о своем отце, ненавидела его хвастовство кровавыми расправами, которые он собирался предпринять против Дома Йорков, ненавидел то, как он увидел ее страх и засмеялся. И более всего, она ненавидела те ночи, от скуки или же от отсутствия других сожительниц, он припирался на собственное ложе, а она была вынуждена подчиняться его телесным потребностям, подчиняться молча, потому что он был ее мужем, потому что он имел право использовать ее тело, как пожелает, потому что она ему принадлежала. Гораздо большим, чем физическая боль и унизительная насильственная близость, было то, что изломало дух Анны – потеря себя. В те времена она словно перестала быть Анной Невилл, у нее не было личности, не было иной цели, кроме как служить для удовлетворения его потребностей, потребностей, которые могло бы удовлетворить любое мягкое женское тело. Дело не в том, что она не предполагала, что должна быть покорной своему мужу. Она знала, что повиновение - обязанность жены и право мужа. Святая Церковь так велела: жены должны кориться мужьям, и первые четырнадцать лет жизни она принимала это без каких-либо вопросов и сомнений. Но с Эдуардом Ланкастером эти скрепы рухнули. Интуитивно она чувствовала, что была меньше чем супругой - была собственностью, которой можно пользоваться, когда у него возникнет желание, и которой, если что, можно и пренебречь… И стой же страстью, которой она не отдавала ему на ложе, она стала его ненавидеть. В течение этих двух кошмарных дней, которые последовали за битвой, Анна проводила большую часть времени в молитве, возблагодарив Всемогущего Господа за то, что он отдал победу Йоркам, и очевидно защитил ее кузенов Йорков. Она была уверенна: Маргарита знает, что ее сын мертв, должен быть мертв. С прибытия в монастырь Литтл-Малверн Маргарита произнесла едва ли дюжину слов, не так уж и много, ее губы едва ли касались и корки хлеба, а свечи в покоях горели каждую ночь до рассвета. Маргарита должна знать. Осталось только сэру Уильяму Стенли стать пред нею на каменных ступенях, ведущих в кабинет приора, чтобы с немалым удовольствием сообщить: «Мадам, вы можете считать себя пленницей Его Наивысшей Милости, короля Эдуарда Плантагенета, четвертого этого имени с момента Завоевания». Он широко улыбнулся, смакуя момент того, что женщины был уведомлены о том, что предстоит: «Мы должны немедленно отправиться в Ковентри по приказу короля. Хотя, будь моя воля, вместо этого я бы отправил вас к ублюдку Сомерсету и вашему щенку бастарду гореть в вечном аду!».
Из губ Маргариты не слетело ни звука, она едва дышала. Растерявшись от отсутствия ответа, Стенли попытался это исправить, предоставив ей подробности смерти сына: «Пронзенный насквозь он, как всякий обычный трус, вопил к моему господину Кларенсу о пощаде». И после этого он тоже не удосужился ни слова, ни взгляда. Сначала Анна подумала, что Маргарита, гордая в своей гордыне, не хотела терять лицо пред таким мерзким тюремщиком, как Стенли, но вскоре увидела, что отчасти ошибалась: увидела, что королева Ланкастеров ненавидящими глазами смотрит на Стенли. Получалось, она не знала! Анна пристально взглянула на Маргариту, удивляясь женской способности до последнего момента цепляться за надежду, до тех пор, пока не столкнулась лицом к лицу с Уильямом Стенли. Ее пронзил холод, несмотря на то, что она находилась на солнце, и только теперь она начала обдумывать, что для нее будет означать смерть Ланкастера. Стенли, наконец-то, пришлось прекратить свою бесполезную травлю и согласиться с просьбой, высказанной разъяренной графиней Вокс, разрешить женщинам забрать необходимые вещи из спальни Маргариты. Только тогда, за закрытыми дверьми, Маргарита сломалась. Она не проливала слез, просто опустилась на колени на пол, как кукла из опилок внезапно лишенная поддержки. Она скрутилась в три погибели, в то время как Анна вспоминала собственную мать, как много лет назад она была разбита, когда во время рождественской ночной мессы в часовне Миддлхейма у нее случился выкидыш, еще одна дочь появилась на свет раньше, чем могла бы родиться. Маргарита сжимала себя, как мать Анны, качалась взад-вперед, не обращая внимания на своих дам, не обращая внимания на все, кроме этой резкой дикой тоски, которая, тем, кто смотрел, казалась неразличимой от физической боли. Одна только Анна не подошла к Маргарите: она прислонилась к двери и наблюдала. Она была потрясена излишней жестокостью Стенли, тем более, что к ней он проявлял слишком явное восхищение. Теперь она задавалась вопросом, как она может быть простым наблюдателем, созерцая столь тяжкое горе и столь нетерпимые страдания. Она решила, что ей должно быть не хватает христианского милосердия с этой ее прохладной отрешенностью, начавшей развиваться после ее декабрьского замужества. Ладно, все случилось, как и должно было. Что толку высказывать жалость? Разве получила она толику сочувствия после смерти отца? Разве Маргарита не поскупилась на какие-то несколько пенсов на краску в Эксетере, чтобы она пару нарядов могла переделать на траурные одежды? Нет, она не жалела Ланкастера в том, что он умер таким молодым и так жестоко. Она была рада, что он мертв. И когда она посмотрела на женщину, корчащуюся на в спешке усыпанном полу, изнуряющую себя рыданием без слез за непосильным горем не излечимого слезным бальзамом, Анна подумала, что вот она еще одна причина их ненавидеть: они сделали ее настолько схожей на них, что она могла наслаждаться смертью другого существа, быть бесстрастным свидетелем этой раскалываемой женской души. Вскоре она обнаружила, что солдаты Стенли относятся к ней не так, как относились к Маргарите: с любезностью и даже оттенком уважения. Только однажды по пути в Ковентри к ней обратились с оскорбительной фамильярностью, и почти сразу же выскочка солдат получил выговор. Даже сам Стенли оказывал ей знаки внимания, что она находила недопустимым и не приветствовала, так как иначе ей пришлось бы с ним общаться. Наконец, она решила, что, возможно, еще оставались те, кто уважал память ее отца, в конце концов, среди солдат Стенли тоже были йорксисты. Возможно, это была память о былой вассальной верности Невиллам, которая побуждалась вежливостью к дочери графа. Она не знала, можно ли было бы ей благодарить их за это. Однако она никогда не сомневалась, насколькобы мрачным, как дочери и жены мятежника, не было бы ее будущее под Йорками, ей все равно было бы лучше быть с ее кузеном Недом, чем оставаться нежеланной женой Эдуарда Ланкастера. Она не очень хорошо знала Неда, но догадывалась, что он не заточат в тюрьму, как Маргариту, чтобы наказать за грехи Ланкастера или Невилла. Пока они продвигались в Ковентри, ее самый большой страх был в том, что ее судьба оказаться заточенной в белоснежной тишине монастырских стен. Анна не хотела остаток своей жизни проводить монахиней. Но опасное предчувствие ей подсказывало, что Нед может посчитать это самым лояльным и удобным способом устранить препятствие, связанное с вдовой Ланкастеров. И, даже если бы он не додумался о этом сам, то там был, Джорд, способный подсадить эту мысль, а потом позволить ей укорениться.